В. П. Шильгави. Начнём с игры. 01. Мы будем играть

— Мы будем играть.
Я так и сказала на прошлом, самом первом занятии, когда новенькие обступили меня с вопросами.
И представлять будем?
И представлять будем.
Разные роли?
Разные роли. И прежде всего свою собственную роль в самых разных обстоятельствах.
Как это?
Ну, например... как было бы, если бы мы с вами вдруг очутились на неведомой планете с неизученными условиями. Что стали бы мы делать? Как бы мы стали себя вести?
А когда мы это будем делать?
На одном из ближайших занятий. Все зависит от того, как пойдет у нас дело. Вначале надо усвоить основные правила нашей игры, а то ничего не получится.
А когда мы будем выступать?
Когда научимся играть так, что наша игра будет всем понятна и интересна.
А это трудно?
Это увлекательно.
...Так было в прошлый раз. Сегодня у нас второе занятие. Время начинать, но ребята опаздывают. Мои новенькие все тянутся, и конца этому не видно. У всех причины: «Убирали класс», «Совет дружины», «Потерял ключ», «Провожала бабушку»...
В школе хорошо. Там дисциплина. Там строго заведенный порядок. Там обязательное обучение. Там звонок — и все уже на месте. У нас не то. У нас не всеобщее обязательное. И звон-ка у нас нет (да он нам и ни к чему). Но у нас, как и в школе, определенные часы. И вот, пожалуйста, час пробил, а я сижу и жду, когда наконец все соберутся.
В моей работе много всяких неудобств и затруднений. Одолеть их не просто. Долгие годы я сокрушалась по этому поводу, а потом научилась приспосабливаться и по возможности ставить наши «неудобства» себе на службу.
Вот и сейчас. Опаздывают? Ничего страшного. Они ведь не нарочно! Вон какие раскаленные — хоть картошку на них пеки. Сейчас даже самой простенькой задаче не пробиться в их головы, так плотно они забиты информацией, полученной в школе, в семье, в городском транспорте. Пусть сначала отойдут немного.
Злосчастные минуты вынужденного ожидания давно перестали быть для меня «злосчастными». С чистой совестью я включила их в свой рабочий план и нашла им резонное обоснование: «непосредственные индивидуальные контакты».
Это означает вот что. Пока одни приходят в себя, а другие еще где-то на подходе к Дому пионеров, я как бы ненароком, а на самом деле вполне умышленно обращаюсь то к Ване, то к Оле по их личным вопросам. Они уже не совсем новенькие, и мы кое-что друг о друге знаем. Это дает много: я сразу оказываюсь в курсе всего на свете. Например, что у Вани «полный завал» по английскому; что Коля решил свою пьесу оставить в покое, так и не закончив, и начать новую; что Алеша и Женя поссорились на всю жизнь: Алеша считает, что Женька его подло предал, а Женя считает, что все наоборот.
Я пользуюсь случаем что-то для себя выяснить, что-то прокомментировать; по поводу ситуаций довольно острых — дать совет, а по поводу «тягчайших» проступков выразить свое без-апелляционное «обжалованию не подлежит».
Тем временем, смотришь, группа собралась. Чтобы настроить всех моих подопечных на определенный лад и четче обозначить начало занятий, я иногда прибегаю к хитрости: под каким-нибудь предлогом (например: мне необходимо позвонить по телефону) выхожу из зала и оставляю ребят одних. Они тут же начинают пользоваться свободой со свойственной им широтой и размахом. А я тем временем, к возмущению очевидцев из числа своих сослуживцев, без дела болтаюсь по коридору, чтобы через несколько минут снова войти в зал и, сразу взяв фокус на себя, сказать с подъемом: «Начинаем занятия».
...Но так будет, когда мы сойдемся покороче. Пока я нетвердо знаю даже имена этих ребят, поэтому считаю за лучшее не приставать к ним с лишними вопросами. Пусть на первых порах осваиваются и присматриваются друг к другу; я же сделаю вид, что сижу себе в уголке и заполняю   журнал, а тем временем присмотрюсь к ним сама.
Вот они входят, мальчики и девочки, учащиеся четвертых — шестых классов. Доступ к нам свободный, принимаем всех, без специального отбора, и сейчас их много. Одни пришли сознательно: хотят быть артистами и сниматься в кино! Другие — за компанию. Третьи — просто так: посмотрят, а потом, глядишь, пойдут и запишутся в какой-нибудь другой кружок... По опыту знаю, что к концу учебного года я буду подходить с большими издержками: в группе останется не больше пятнадцати, человеко-душ. И сейчас, вглядываясь в каждого, я пытаюсь угадать заранее, с кем из них мне быть долго, может быть навсегда.
Заранее угадать трудно. Все разные. Каждый до времени хранит в себе свой секрет. Каждый интригует своей непохожестью на других.
Вот два юных джентльмена: один со стрижкой «рязанский паричок» и в расклешенных джинсах, а другой с осанкой кулачного бойца и с популярным значком «Ну, погоди!» на отвороте куртки... Или вот эта девочка, полупрезрительно взглядывающая на окружающих то через правое, то через левое плечо. Она явно «главная» в своих отношениях с застенчивой подругой; а та — очень милая, трогательная в своей долговязой нескладности: острые локотки прижаты к талии, и смотрит так хорошо. Но я знаю, что если ее повелительница вдруг не захочет ходить в театральный, то эта дурочка из преданности к ней — тоже. Значит, мне придется в первую очередь поладить именно с повелительницей... А вон тот у окна, с сосредоточенно-таинственным выражением круглого лица, — что это он делает?.. Ну, конечно, засунул в рот кусок искусственного «айсберга» и, обжигаясь, выпускает клубы снежных облаков на зависть и удив-ление другим!
Кто из них найдет себя в нашем коллективе? Кто раскроется с наибольшей яркостью? Для кого все это обернется судьбой?
Бывает всякое. Иногда тот, кто на первых порах явно выделялся, на определенном этапе вдруг начинает отставать, а другой, кто вначале и еще долго потом никак о себе не заявлял, вдруг, преодолев в себе какое-то препятствие, обретает внутреннюю свободу и раскрывается удивительно ярко, обнаруживая большие возможности.
Трудно сказать заранее... Но можно быть уверенной уже сегодня, что из этих 25 в дальнейшем станут актерами двое-трое, а может быть и ни одного.
И зачем тогда огород городить, и зачем капусту сажать? Если это в дальнейшем не станет   делом их жизни — зачем?
Вот эти девочки и мальчики, при всей своей загруженности, два раза в неделю будут отрываться от интересной книги, отказываться от возможности пойти в кино, посмотреть телевизионную передачу, погулять на свежем воздухе. С их стороны это — большие жертвы. Получат ли они взамен что-либо существенное? Что-то такое, что в дальнейшем удержит их от ошибок, укроет от жизненных невзгод, сделает их жизнь легче и благополучнее?..
Легче и благополучнее — вряд ли. Но разумнее и интереснее — может быть...
С чего я начну с этими новичками?
С прослушивания каждого из них? Пожалуй, не стоит. Многих это может отпугнуть, а мне ничего не даст, поскольку по-настоящему оценить их способности я смогу только в процессе занятий.
С беседы о том, что такое театральное искусство? Это потом, когда возникнет повод.
С читки пьесы, которую мы возьмем для постановки? Еще рано.
Начнем с того, что всего ближе их природе, — с игры. Я так и сказала на прошлом занятии: «Мы будем играть».
Без игр не могут даже взрослые, а дети подавно. Кто не играл в детстве хотя бы в традиционные «дочки-матери»? Или «в партизан»? «В космонавтов»?.. Кто не придумывал своих собственных игр? Кто, увлекшись, не волновался, не испытывал радости, страха, отчаяния, торжества победы? Кому не открывались в играх особые, захватывающие просторы?
Детская игра — это так естественно и так непросто. Не случайно великий Эйнштейн сказал как-то, что понимание атома — это детская игра в сравнении с пониманием детской игры.
Откуда эта врожденная потребность человека в игре? Для какой цели заложена она в нас от природы? Может быть, играя, мы уже с младенчества бессознательно готовимся к участию в жизни, как бы репетируем предстоящее, облекая его в самые различные образы? Может быть, это одна из форм осмысления мира, самой природой указанный нам ход к уловлению связи вещей, к пониманию общечеловеческого?..
Трехлетняя девочка, одевая куклу, чтобы идти с ней гулять, ничего не знает про условность. Но, условно гуляя по условной улице с условной дочкой, она испытывает совсем не условные чувства: и нежность, и тревогу, и гордость, — и все это выражается в характере-ее поведения, в интонациях ее голоса... А то вдруг, не имея ни малейшего понятия о трансформации, перево-площении, действии в предлагаемых обстоятельствах и ничуть обо всем этом не беспокоясь, она затевает нечто очень похожее на «театр одного актера»: изображает то зайца, то волка, то лисичку, то слона...
А может быть, игра — это проявление инстинкта творчества? Иначе почему во все времена, на всех континентах, будто сговорившись между собой, все дети начинают с игр, т. е. ведут себя по законам творчества? Может быть, детская игра—-этой есть начало всякого творчества?
Что же касается театра, то «театр» и «игра» — понятия нераздельные, и, пожалуй, самое естественное — начинать с детьми занятия театральным искусством именно с игры. С игры — сценической импровизации.
Импровизация — это такая игра, которая включает в себя разнообразное множество игр, и каждая из этих игр никогда не имеет однозначного решения. Все зависит от воображения и фантазии играющих.
Суть импровизации в следующем: предлагается проиграть ту или иную ситуацию в определенных обстоятельствах, ситуацию жизненную или    вымышленную,    вплоть   до    фантастической.
Проигрывая различные ситуации, жизненные или вымышленные, вплоть до фантастических, мы учимся мысленно ставить себя в самые неожиданные условия и естественно реагировать на них своим поведением в зависимости от собственных характеров и мировосприятия. На языке театра это называется действием в предлагаемых обстоятельствах.
В этой игре нам приходится ставить себя на место другого человека, входить в его положение — и на языке театра это называется перевоплощением.
В этой игре нужно вести себя в соответствии с поведением и отношением к себе партнеров — и на языке театра это называется взаимодействием.
Наконец, в этой игре мы учимся логически выражать свои мысли, последовательно действовать, быть наблюдательными и находить нашим наблюдениям образное выражение.
И это далеко не все, поскольку театральное искусство, как и всякое искусство, есть сконденсированное образное отражение жизни, а жизнь исчислить нельзя: она во всем, и она в постоянном движении.
И все же главное в нашей игре не в том, что она чему-то учит, а в том, что она воспитывает чувства, делает их богаче и тоньше, развивает способность живо откликаться на окружающую жизнь и вызывает потребность в творческом проявлении этих чувств.
Всегда новая и нескончаемая, импровизация в своем динамическом развитии постепенно обрастает все новыми условиями, одно тянет за собой другое... Вот мы и будем осваивать эти условия, постепенно усложняя нашу игру и совершенствуясь в ней. И как знать, быть может, на самом деле мы будем таким образом осваивать сами законы творческого процесса?
Потом мы незаметно «дозреем» до встречи с авторской пьесой, где все отточено, все зафиксировано    раз и навсегда; где действующие лица каждый раз произносят одни и те же слова, совершают одни и те же поступки.
Вот тогда-то мы и оценим по-настоящему значение наших игр. И хотя поначалу нам будет трудно в предлагаемых автором ситуациях говорить не свои слова, а слова героев пьесы, слова автора, элементы импровизации войдут в ткань всего спектакля, сделают работу над ним живее и увлекательнее. На языке театра это будет называться: этюдный метод работы над пьесой, а отдельные этюдные пробы на пьесе — проверка действием.
Все это — элементы метода действенного анализа, открытого К. С. Станиславским. Открытие это носит отнюдь не узкопрофессиональный характер, касается не только театральной практики, — оно имеет значение и для общего воспитания и формирования подрастающей личности. Метод действенного анализа дает педагогу как бы отмычки к человеческой индивидуальности, с помощью которых можно глубже проникать в психику, активизировать сознание и чувства, направляя их в желаемое русло.
Такая это игра.
И в этой игре мне быть заводилой.
Моя исходная позиция и мой «материал» — вот эти еще не искушенные новенькие. А цель — выполнение воспитательных задач и сверхзадач относительно этого материала.
Тот, кто считает, что дети — это глина, глубоко ошибаются. Скорее их можно сравнить с различными породами деревьев, иногда с тем или иным металлом, а то и с драгоценными или полудрагоценными камнями... Но, во всех случаях, это не такой уж послушный, податливый материал. И уж конечно, все они вместе совсем не однородная масса. Придется долго, внима-тельно присматриваться, искать к каждому свой подход, что-то счищать, что-то вживлять, осторожно нащупывать скрытый в каждом из них драгоценный клад, чтобы помочь ему выявиться.
Будут разочарования и большие издержки; будут и пропущенные мячи, и мячи, забитые в собственные ворота. Сколько раз от тоски, что так трудно добиться элементарного, я буду про себя стонать: «Ликбез!»
А каково будет, когда с таким трудом выстроенное здание вдруг рухнет при столкновении с безоговорочной родительской волей: «Не хочу, чтобы он стал артистом, пусть лучше уроки учит»? И уж совсем нож в спину: «Классный руководитель советует: воздержитесь отпускать в кружок, а то она в него слишком рвется».
И все же мы будем играть, и через эту игру жизнь будет открываться перед нами шире и разнообразнее, и мы будем все лучше ориентироваться в ней, укрепляясь на позициях добра и человеческого достоинства.
Артистами же станут только единицы — главным образом потому, что по мере взросления для многих откроются их истинные наклонности и способности, так же как и самые различные возможности применения этих способностей.
...Ну что ж, сейчас приведу моих новичков в норму и — начнем.
Я выхожу из своего укрытия. Выдерживая паузу, сосредоточиваю внимание на себе.
— Начинаем занятия,—говорю я.—Поставьте стулья полукругом и сядьте...
Ребята, громыхая стульями, загалдели: «Это мой стул!» — «Куда ты лезешь?» — «Чур, я первая!» Пока каждый завоевывает для себя жизненное пространство, я в последний раз взглядываю на исписанную страницу в моей рабочей тетради. Что у меня на сегодня?..
На сегодня у меня   много: «Сядьте удобнее» — подчеркнуто красным карандашом. И еще — двумя красными чертами: «Не бойтесь ошибаться» и «Представьте себе...». То, что подчеркнуто красным, особенно важно, а подчеркнутое двумя чертами — главное.
Далее - тоже красным, но один раз: «Снять зажимы», «Заставить работать видение и воображение», «Подвести к творческой инициативе»... Между этих красных строк — сокращенно: «Релаксация... Внутр. контакт... Псих, установка... Действ, с воображ. предм. (мячи, шары, скакалки, веревочка)...». Это средства, с помощью которых я намереваюсь осуществить мои сегодняшние планы.
Что еще записано на сегодня? Внизу, под общей чертой: «Выяснить, где корова». Гордость нашей костюмерной — наша любимая корова — пропала. Куда она могла деваться? Я так на нее рассчитывала!
Кажется, уселись... Нет, сами они никогда не усядутся...
Первым занятиям я придаю особенно важное значение. Если я не сумею с самого начала нагрузить моих новичков максимально, если не вызову в них ощущение радости от того нового, что с ними происходит и что у них получается, тогда все напрасно и все мои последующие планы ни к чему. И неоткуда будет мне ждать помощи — ни от родителей, ни от коллег. Настанут черные дни в моей жизни...
Еще бытует пренебрежительное отношение родителей к занятиям своих детей театральным искусством. Признаться, я завидую некоторым своим коллегам по смежным искусствам. У дверей изостудии постоянно видишь заинтересованные, искательные родительские лица. А толкучка бабушек у дверей танцкласса— бабушек, отвоевывающих право заглянуть в щелочку на свою приму-внучку? И только редкий из родителей приведет сам сына или дочь в театральный кружок и скажет:. «Вот —хочет заниматься». Чаще родители моих ребят поражают меня эксцентричностью своего поведения. Например, еще недавно сокрушались, что их дочь ничем всерьез не увлекается; но заметив, что она увлеклась и даже рвется в драмкружок, начинают волноваться и спешат прибрать ее к рукам: «Нечего, лучше делом займись!» А то и просто затевают беззастенчивую спекуляцию: «Будешь грубить —не пойдешь в кружок». Или: «Вот когда не будет троек, будешь ходить». А то, что тройки и даже двойки были у сына и до занятий в коллективе, — это ничего не значит.
В лучшем случае дело приходится иметь с настроениями лояльно-снисходительными: «Ладно, пусть ходит — на улице меньше болтаться будет». И очень редко — с серьезным, заинте-ресованным отношением к увлечению своего ребенка, с поддержкой и помощью.
Может быть, это происходит оттого, что наши успехи не имеют вещественной, видимой формы.
Девочка в изостудии написала натюрморт — это видно, и можно по следующим работам судить о ее успехах. Мальчик уже играет на баяне песенку крокодила Гены—факт очевидный. Другой учится играть на трубе или тромбоне: «Молодец, учись, — ив армии пригодится».
А в театральном? Стал лучше говорить, лучше держаться? Наблюдательнее стал? Начал вести дневник? Собирает репродукции? Так он же как-никак растет и, может бытьг сам по себе развивается! Как дикорастущее деревце.
Каждый раз в начале учебного года я совершаю подвиги, похожие на труды мифического Сизифа, чтобы собрать родителей моих новичков на общее собрание и все им объяснить. Мне надо сказать им, что воспитание детей средствами театрального искусства—это глубокий посев, всходы он дает не сразу и руками эти всходы потрогать нельзя: материя очень тонкая. Мне надо им сказать, что дети в театральном коллективе учатся не ломаться и прикидываться, как полагают некоторые, а, наоборот, быть естественными, правдивыми и чуткими. Что материал, которым пользуется актер, создавая сценические образы, — это в первую очередь его собственная природа, он сам, и внешне и внутренне. И чтобы добиться хотя бы малого успеха, эту природу необходимо совершенствовать и учиться владеть ею.„ Мне надо сказать им много и заручиться их поддержкой.
Но на собрание, как правило, приходят лишь несколько редких родителей. И мое дело остается не защищенным от всех досадных случайностей и превратностей, и получается, что рас-считывать я могу только на себя.
...«А ну, подвинься, тебе говорят!» — «А ты не толкайся!» — «Подумаешь, размахалась...» И только этот, с круглым лицом (кажется, его называют Саней), сидит спокойный и монумен-тальный, уставив взор в пространство, и... что-то жует. Он меня беспокоит: что у него на уме и что у него во рту? И куда он дел свой «айсберг» — выплюнул или проглотил?
«Убери свою ногу». — «Ой, я лучше — сюда!» — «Он на мое место сел»...
Я намеренно тяну. Пусть сами почувствуют неловкость.
«Ну хватит, ведь ждут». — «Да перестань ты». — «Тихо вы!»...
Я выжидаю момент и беру бразды правления в свои руки.
Вы меня не поняли, —: говорю я подчеркнуто тихо и спокойно, как говорят с понятливыми и очень заинтересованными людьми. — Надо было расставить стулья без суеты и ссор. Пусть каждый заметит, где сейчас стоит его стул. И бесшумно, без лишних движений отнесет его на прежнее место. А потом, по моему хлопку, так же бесшумно поставит его туда, где он стоит сейчас. Пожалуйста. Вот... Совсем другое дело. Молодцы,— поощряю я ребят, которые и сами удивлены, что на этот раз у них все получилось так легко и складно. И добавляю?
И никогда не передвигайте стулья с шумом, ни здесь, ни дома, ни в школе...
Всякий раз, изрекая подобные сентенции, я внутренне морщусь. Как-то неловко вот так, в лоб, говорить довольно взрослому Сане: «Не жуй на занятиях», — или какой-нибудь шести-класснице: «Убери свои апельсиновые корки с подоконника»,— или, как сейчас, всей группе: «Не двигайте стулья с шумом и грохотом». Как будто все они — «темный лес» и до сих пор по-нятия не имеют о подобных пустяках. Но что делать, если возникает такая необходимость!
Эта сторона дела удручает меня особенно, поскольку продвигается у меня медленно. Пройдет много месяцев, пока в один прекрасный день я не отмечу про себя, что мои «театралы», как их называют в стенах нашего Дома пионеров, выглядят и ведут себя вполне пристойно.
Наконец расселись. Но руки, ноги, головы — все отдельно, все между собой не связано, никто не сидит спокойно. Ни дать ни взять стая обезьянок.
—    Сядьте удобно, — говорю я.
Двадцать пять стульев на железных ножках залязгали с новой силой.
— Еще удобнее. Почему ты дергаешь ногой? Тебе неудобно?.. Вот так. Положите руки свободно на колени.
По лицам ребят вижу: они удивлены, для них это неожиданно.
—    Расслабьте плечи, — продолжаю я спокойно, но настойчиво.— Локти. Кисти рук. Не надо лишних усилий. Теперь — ноги... Хорошо.
Ребята постепенно успокаиваются, даже входят во вкус нового для себя состояния. Некоторые начинают сладко позевывать. По их позам, по выражению их Лиц видно, что они устали за прожитые полдня и нуждаются хотя бы в кратковременном отдыхе.
Вот они и отдыхают сейчас. Это и есть та самая релаксация, которая значится в моем рабочем плане.
В наше чем только не переполненное время, которого всегда не хватает, аутогенная гимнастика — неоценимое средство. Я прибегаю к ней, чтобы снять с моих ребят лишнее напряжение, дать им короткую передышку, сосредоточить их на самих себе, а потом незаметно направить их сознание и чувства в русло наших занятий. В дальнейшем они сами постепенно научатся контролировать свое состояние и в течение дня снимать мешающие им внутренние и физические зажимы.
—    Прислушайтесь, как бьется ваше сердце, — продолжаю
я. — И ни о чем не думайте. Отпустите мысли. Не гоните, а от
пустите — пусть себе текут... А теперь побудьте сами с собой, с
тем, что у вас на душе...
Тихо. Так тихо, что слышно, как за окнами шумят деревья. На моих глазах происходит удивительное превращение. Оказывается, эти дети на самом деле вот какие! Очень естественные и серьезные.
Возможности для каждого побыть с самим собой я придаю большое значение. Изх хаотической текучки дня вернуться к самому себе, к тому, что в тебе глубже всего и искреннее. Это нужно, чтобы не растерять себя, не утратить собственной индивидуальности.
Тишина. Каждый думает о своем... Но тянуть нельзя. Пора обратить их внимание на мою персону. Это нужно для того, чтобы между нами возникла обратная связь — взаимный интерес друг к другу, заранее запланированный мною внутренний контакт.
—    Теперь посмотрите на меня внимательна и долго, — говорю я. — Так, как если бы вам нужно было потом нарисовать мой портрет по памяти.
Двадцать пять пар глаз устремляются на меня. Не столько внимательных, сколько любопытных. Смотрят как на диковину, которую раньше не замечали. Я стойко выдерживаю этот натиск. Мальчики смотрят молча. Кое-кто из девочек начинает шепотом обмениваться впечатлениями. «... — да?» — «Угу». — «...нет, с камешком», — «Седая». — «...парик, как у моей мамы...»
—    Смотрите внимательно, — говорю я. — Что за человек
перед вами? Вам же придется иметь со мной дело, может быть,
на протяжении многих лет.
Снова воцаряется тишина. Главное сейчас — не стараться понравиться, не поставить себе плюсика ненароком... Молчат. Смотрят. Я тоже смотрю... За окнами отдаленный гул транспорта. Слышно, как птицы перелетают с ветки на ветку. Снизу доносится нестройная барабанная дробь: там сегодня занимаются горнисты и барабанщики.
Снова задерживаюсь на лице Сани. Непроницаем. Глаза — как заслонки, и с их глянцевой поверхности все скатывается, не проникая внутрь. «Единственный в своем роде,:—думаю я.— Такого у меня еще не было».
Я еще не знаю, что у Сани есть брат-близнец, точь-в-точь такой же. Их даже по разным классам рассадили, чтобы различать, кто из них кто. У них и планы на будущее одни: оба хотят стать шоферами... Ничего этого я еще не знаю.
Я смотрю на ребят и констатирую про себя поверхностные факты: «До чего между собой не схожи! Что может быть общего между этим Саней и мальчиком, который сидит рядом с ним? В сравнении со своим неподвижным соседом он как кузнечик: быстрый, угловатый, щупленький. А лицо, хотя он и смотрит угрюмо,—умное, не по годам серьезное, решительное...» Я еще не знаю, что его зовут Игорем, что у него нет матери, что отец работает где-то на Крайнем Севере. Но у него есть бабушка, которая о нем заботится, и еще — друг. И этот друг —Саня... В интернатской спальне их кровати стоят рядом. И за партой они рядом. Все это мне предстоит узнать позднее от них самих, таких несхожих, но связанных взаимным расположением. Пока им не запретят отлучаться из интерната, я буду их видеть всегда вместе.
Тишина густеет. Если я не прерву ее, она заколеблется сама и что-то между нами нарушится. Достаточно, что зацепка произошла,—теперь я для них живой, конкретный человек, а не просто некая полуабстрактная субстанция, олицетворяющая собой статус власти в этом зале.
Остается договориться с ними о самых первых условиях нашей игры. Это и будет та «психологическая установка», которая отмечена в моей тетради.
—    Теперь послушайте, — говорю я просто и доверительно, как своим людям, которые все заодно. — Мы будем заниматься полтора часа. Будем играть. Это особая игра, сценическая.
У нее есть свои условия, их надо соблюдать. Постепенно мы будем этому учиться. На сегодня условия такие: вы доверяете мне, а я доверяю вам. Вы остаетесь простыми и естественными,
какие и есть на самом деле. Будьте внимательными и собранными. Пусть никто не боится ошибиться, сделать что-нибудь не так. Лишних усилий не надо: просто пробуйте делать то, что я вам скажу... Итак, договорились: вы верите мне, я верю вам. А теперь...
Я делаю паузу, чтобы собраться с духом. Сейчас мне надо их взбодрить — перевести из расслабленного, пассивного состояния в активное, деятельное. Я меняю интонацию, говорю оживленно, уверенно, в нарастающем темпо-ритме:
— А теперь вы отдохнули и чувствуете во всем теле необыкновенную легкость. Руки, ноги — легкие, упругие. Тело пружинит. Между лопатками — как от прохладного душа. Лицо под-вижно. Подъем нарастает... Молодцы... Не резко, но энергично встаньте... Так. С удовольствием потянитесь... Хорошо. Поставьте стулья на место и выходите на середину — будем играть. Начнем с представления.
Я взглядываю на часы — сегодня на подготовку ушло 15 минут.